Джентльмены чужих писем не читают - Страница 6

По большому счёту, Бурлаку было глубоко наплевать, кто там, где и как возмещает его Ольге Павловне дефицит мужского внимания. Супружество их давно стало фикцией; вот только развод был нежелателен, потому что Ольга Павловна служила в том же ведомстве, что и Бурлак, только по финансовой части. Ни весьма прохладные отношения между ними, ни чересчур горячий темперамент Ольги Павловны секретом для руководства не являлись. Ну и что? Не те времена, когда за эти дела партийный билет на стол выкладывали.

От всяких попыток урезонить бешеную бабу он давно уже отказался – себе дороже. Политика – искусство возможного, тут выше жопы не прыгнешь. Он гнал от себя мысли о своём дурацком браке и интуитивно ждал от всей этой истории какой-нибудь подлянки.

Мог ли он представить себе, что сегодняшний день с такой безжалостностью подтвердит его ожидания?

Ответим прямо: мог. Потому что когда старый друг Михаил Иванович связался с ним через секретный канал связи и сговорился о том, что на днях заскочит в гости, Владимир Николаевич, который, надо сказать, не зря ел хлеб на своём посту, то ли просчитал, то ли догадался о чём будет с ним разговор. Также он предположил, что супругу его приплетут ко всему этому обязательно, и, представляя, какой реакции ожидает от него старый друг, сидел теперь, покачиваясь, на перламутровом диване, лелея башку в ладонях и глядя на поверхность стола, в уме почти дословно выстраивая в шпионских своих мозгах их дальнейший разговор.

Херня, которая творилась в Отечестве в девяностые годы, отсюда, из-за океана, выглядела какой-то полнейшей безнадегой, сюрреалистическим кошмаром, как если бы камарадо Сикейрос скопировал по памяти босховский “Сад наслаждений”. Стрельба на улицах, инсургенты по бывшим автономиям – это полбеды, этого добра и в Маньяне хватает с лихвой. Но вот как можно не платить зарплату человеку с ружьём – это в голове не укладывалось. Это старого полковника, который в редкие свои визиты на Родину пятитысячную купюру от пятидесятитысячной отличать так и не научился, не только пугало, но ввергало в полную тоску.

Позорные девяностые канули в Лету, и ситуация с зарплатами как будто начала выправляться, однако картина жизни в родном Отечестве не только не прояснилась, но, наоборот, казалась полковнику всё непонятнее и непонятнее.

Особенно смущали его некоторые кадровые назначения. С гэбьём он работал бок о бок всю свою, можно сказать, сознательную жизнь и знал эту публику достаточно хорошо. Но одно дело когда гэбэшника назначают президентом страны – это ладно, президентом можно кого угодно назначить. Или, там, управляющим нефтяной компанией. Это ладно. Но чтобы паркетного гэбэшного генерала поставить во главе армии… Это, пожалуй, было чересчур. Впрочем последнее назначение на этот пост тоже ясности в картину мира не вносило.

И, надо полагать, там, в России всё сейчас так – шиворот навыворот?

И как там жить, в этом сумасшедшем доме? И где жить?..

Рядом с гнусными фотографиями на столе парились в лучах света, продирающихся сквозь плотно закрытые жалюзи, копии каких-то лицевых счетов, договоров и свидетельств, которые, если верить Телешову, свидетельствовали, что никакой жилплощади у полковника Бурлака в Москве более не имеется, а имеется жена с жилплощадью, что совсем не одно и то же, ежели учесть её фантастическую для сорокадевятилетней матроны блядовитость.

Присутствовали на столе и другие документы, тоже не внёсшие в жизнь Владимира Николаевича ничего светлого и обнадеживающего. И опять же, у него даже тени сомнения не промелькнуло в том, что все эти бумаги – подлинные, и что старый друг его нисколько не разводит, глаголет чистую правду, ожидая сакраментального вопроса: «Как же ей, так её растак, удалось всё это провернуть?» Подумав, Бурлак решил данный вопрос не озвучивать. Он предпочёл стиснуть голову руками, изобразив из себя вратаря Льва Яшина, нечаянно поймавшего мяч, который летел в ворота “Спартака”. На вощёном паркете рядом с диванчиком сверкало посеребрённое ведёрко со льдом. Из льда торчало горлышко водочной бутылки. Рядом на полу валялось оказавшееся в этой ситуации неуместным шампанское “Поль Роже”.

Тем временем его друг и соратник Михаил Иванович, обозначив тактичность, удалился в другую комнату – спальню. Посмотревшись в тонированное зеркало на потолке, Михаил Иванович пригладил жидкий пенсионерский пробор поперёк круглой лысины, отдававшей перламутром не хуже дивана в гостиной, выглянул в окно сквозь щёлку в жалюзи – на тихой улочке было спокойно и безлюдно, только маячил широкоплечий парень в тёмных очках и с пистолетом под пиджаком – после чего брякнулся поверх мехового пледа на водяную кровать и закурил тонкую длинную сигарету – первую за день.

На все лирические переживания он отпустил Бурлаку ровно пятнадцать минут. Времени, честно сказать, оставалось в обрез, а поговорить нужно было о многом. Ввинтив окурок в пепельницу испанского хрусталя, он открыл шкафчик сбоку над кроватью, отстранённо осмотрел внушительную коллекцию различных вазелинов, бодро спрыгнул на пол и вошёл в затемнённую гостиную.

Когда Бурлак, изобразив трудный отрыв помутнённых глаз от печальных свидетельств его нищеты и позора, поднял голову, на столе перед ним уже стоял длинноногий фужер, потный, как эскимос в Руанде, до краёв наполненный универсальным вся-моя-печали-утолителем, а в чистой пепельнице справа от фужера желтели тонко порезанные лимонные дольки.

– Может, у тебя там и сала шмат преет идэ-нибудь? – спросил Бурлак, пожирая глазами длинноногий фужер.